Философско-культурологические исследования

УДК 130.2

А. В. Ярошевская

Анализируя основные экзистенциалы в философии и творчестве Ф. М. Достоевского, необходимо отметить, что категории «одиночество», «смерть», «отчуждение», «отчаяние», «свобода», «страх» впервые исследовались в работах философов-экзистенциалистов Альбера Камю, Жана-Поля Сартра и др., а также многих представителей русской религиозно-идеалистической философии: В. С. Соловьева, В. В. Розанова, Л. И. Шестова, Н. А. Бердяева, Д. С. Мережковского и др.

По определению А. С. Гагарина, «экзистенциалы – смысложизненные основания и способы человеческого существования», «конкретная» онтология которых проявляется как «метафизика свободы, одиночества, смерти, страха, тоски, отчаяния, скуки, тошноты и т. д.» [4, с. 71]. В процессе их проживания происходит самопознание, самоопределение и «превозмогание» личностного «Я». Эти «ценностные узлы» как основа личностных целей, смыслов, идей, как правило, развиваются на фоне пограничных, абсурдных ситуаций, «трагических самооткрытий» человеческой сущности. У Ф. М. Достоевского многие из перечисленных экзистенциалов не только органично вплетены в философскую концепцию и эго-тексты, но и неоднократно переживались самим писателем.

Цель данной статьи – охарактеризовать феномен «подполье» как составляющую экзистенциала «одиночество» в философии, жизни и творчестве Ф. М. Достоевского.

Актуальность проблемы обусловлена непреходящим интересом к философии и творчеству Ф. М. Достоевского, выдающегося мыслителя, психолога и художника слова, «написавшего лучший в мировой литературе портрет экзистенциалиста» [15, с. 52].

Проблема экзистенциалов в философии и творчестве Ф. М. Достоевского находится в центре внимания таких исследователей, как В. Г. Одиноков («Типы «мечтателя» и «подпольного». Художественная диалектика образов»), К. В. Касаткина («Мотив одиночества в «Записках из подполья» Ф. М. Достоевского», «Тип «подпольного человека» в русской литературе XIX – первой трети ХХ в.), А. П. Власкин («Подполье»), Р. Г. Назиров («Творческие принципы Достоевского»), Ю. А. Романов («Матрица «подполья» в концепции героев позднего Достоевского»), Г. К. Щенников («Достоевский и русский реализм») и др. Однако вопрос о «подполье» как составляющей экзистенциала «одиночество» в контексте духовной и творческой эволюции писателя рассмотрен, на наш взгляд, недостаточно.

Райнхард Лаут в книге «Философия Достоевского в систематическом изложении» (1996) рассматривает воплощенные в творчестве писателя экзистенциалы «свобода», «воля к жизни», «смерть, «самоубийство», «Бога нет» и др. Историк философии считает, что русский мыслитель является первооткрывателем понятия о «сверхчеловеке». Ф. М. Достоевский, как отмечает Лаут, «независимо и вне влияния Кьеркегора обрисовал «безосновный страх» экзистенциализма и преодолел его» [13, с. 38].

В творчестве Ф. М. Достоевского прослеживается формирование особого мироощущения героев − «подполья», уникального явления духовной жизни, впервые обозначенного и рассмотренного именно великим мыслителем. Социально-психологическая и идеологическая ценность открытия данного «духовного феномена» стала в дальнейшем основой для различных типологических обобщений в творчестве писателя.

«Подполье» − некая метафора, отображающая отгороженность, психологический барьер, противопоставление «Я − другие», насыщенное собственными, нередко ошибочными домыслами, самобичеванием, «самоказнью». Это «не только постоянная готовность „расплеваться со всеми”, забиться в свой идейный „угол”, но и вечная зависимость от взглядов, суждений, реакции другого» [18, с. 107–108].

Подполье − «образ внутренней реальности», которую герой насыщает собственными идеями, мыслями, фантазиями: «Сам себе приключения выдумывал и жизнь сочинял, чтоб хоть как-нибудь да пожить» [6, с. 462]. Пребывание «в подполье» характеризуется временностью, герой так или иначе предполагает выждать, затаится и «выйти», проявить себя при благоприятном стечении обстоятельств, вторгнуться в «живую жизнь», осознавая при этом свою «исключительность».

Безусловно, наиболее ярко раскрывается понятие «подполье» в повести Ф. М. Достоевского «Записки из подполья», являющейся, по мнению Уолтера Кауфмана, «наилучшим введением в экзистенциализм, которое когда-либо было написано». Сам автор не дает определения термину «подполье», однако в произведении мы находим исчерпывающую психологическую и идейную характеристику этого феномена. В комментариях к «Запискам из подполья» Е. И. Кийко приводит слова Ф. М. Достоевского из чернового наброска «Для предисловия» (1875): «Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться!» [10, с.766].

Повесть, напечатанная в 1864 году, вызвала живой отклик критики. Л. П. Гроссман считал данное произведение своеобразным «прологом» к «Преступлению и наказанию» и к «большим романам» писателя. В. В. Розанов писал, что в «Записках из подполья» явился «бледный ужас», terror palidus античного мира, перед всеми, надеющимися на человеческое счастье на земле и высчитывающими по пальцам время прихода этого счастья и торжества его» [17, с. 488]. За формой «неохотной беллетристики» критик усматривал «вероисповедное «credo» Ф. М. Достоевского. Кстати, один из примеров такой «чистейшей» беллетристики из повести приобрел особую известность: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» [6, с. 543]. По мнению Н. А. Бердяева, с повести «Записки из подполья» начинается гениальная идейная диалектика Достоевского: «Он уже не только психолог, он – метафизик, он исследует до глубины трагедию человеческого духа» [3, с. 18]. Л. И. Шестов считал открытый Ф. М. Достоевским феномен «подполья» важнейшим для «нового видения» мира и интерпретировал все последующие романы писателя сквозь призму данного экзистенциального понятия.

«Подпольный» герой – «посторонний» обществу, его интересам, целям, понятиям. Ощущая противопоставление «Я – другие», он восклицает: «Я-то один, а они-то все». И здесь, на наш взгляд, целесообразно обращение к терминам Сартра и Хайдеггера «бытие-для-себя» и «бытие-в-себе». Так, «бытие-для-себя» – это преодоление собственной «самоидентичности», стремление полностью открыться бытию, это невозможность «существовать в себе», слиться с самим собой, т. е. «не быть тем, что ты есть, и быть тем, чем ты не являешься» [12, с. 79−80]. В свою очередь, «быть-в-себе» означает быть именно тем, кто ты на самом деле.

Тема подполья − одна из интереснейших в русской и мировой литературе. Сравнивая «Записки из подполья» с новеллой Ф. Кафки «Нора», Е. В. Лескова отмечает: «В обоих случаях внутренний мир героев, их состояние души переносится на внешний мир объектов: место (нора/подполье) олицетворяет собой мироощущение, характеризующееся загнанностью, стремлением спуститься вниз, укрыться от «живой жизни», уйдя в подполье или спрятавшись в подземных лабиринтах норы» [14, с. 69]. Действительно, герой «Норы» восклицает: «И мне хочется распрощаться со всем, что вокруг меня, спуститься в мое подземелье и уже никогда не выходить оттуда, предоставить событиям идти своим путем и не задерживать их бесполезными наблюдениями», или «Я и жилье − мы одно» и далее: «Сидя в моей земляной куче, я, конечно, могу мечтать о чем угодно, о взаимопонимании тоже, хотя слишком хорошо знаю, что взаимопонимания не существует» [9, с. 101]. Сюда же можно отнести и образ «стены». У Ж. -П. Сартра в рассказе «Стена» данный образ означает неизбежность, непреодолимость, обреченность, лишающая человека свободы. Однако в новелле Кафки стена для героя символ защиты и материальное подтверждение необходимости его стремлений и усилий.

Парадоксалиста из «Записок» многие исследователи считают своеобразным наследником «лишних людей»: Чацкого, Онегина, Печорина и др. (см.: Бялый Г. А. «О психологической манере Тургенева (Тургенев и Достоевский)»; Левин В. И. «Достоевский, «подпольный парадоксалист» и Лермонтов»; Гиголов М. Г. «Лермонтовские мотивы в творчестве Достоевского» и др.). Вообще проблема «лишних людей» вызывала особый интерес в публицистике 60-х годов XIX века. Ф. М. Достоевский также касался этой темы и, размышляя об образе Чацкого, отмечал: «…не понимаю я, чтоб умный человек, когда бы то ни было, при каких бы то ни было обстоятельствах, не мог найти себе дела» [7, с. 407]. Писатель, как подчеркивает Е. И. Кийко, в примечаниях к журнальной публикации части первой «Записок из подполья» указывал на связь своего «подпольного» с типом «лишнего человека». По сути, считает исследователь, в центре «Записок» находится образ «исповедующегося» «лишнего человека»: писатель учел опыт своих литературных предшественников, которые создали целую галерею подобных образов, и взгляды критиков, «объяснивших историческую сущность и закономерность появления „лишних людей”» [10, с. 765]. Ближе всего к «антигерою» писателя находятся тургеневские «Гамлет» («Гамлет Щигровского уезда») и Челкатурин («Дневник лишнего человека»).

Экзистенциал «отчаяние» весьма своеобразно воплощается в «Записках из подполья», потому что связывается у героя с тончайшим наслаждением, не доступным для понимания людям «чуть-чуть органичным» или «с крепкими нервами». В «полуотчаянии, полувере», в осознанной многолетней самоизоляции, в этой безысходности, во многом являющейся плодом собственного воображения, «во всем этом яде неудовлетворенных желаний, …во всей этой лихорадке колебаний, принятых навеки решений и через минуту опять наступающих раскаяний» заключается для героя «сок» этого странного наслаждения [6, с. 459].

Во многом «подполье» также сформировало тип «гордого человека»: «униженные и оскорбленные» вдруг начинают нарушать общепринятые правила и раскрывают в своей личности невиданные до сих пор грани, глубокие «бездны» падения. В. А. Бачинин считает «подполье» (как и «двойничество») модификацией «разорванного сознания». Встречаясь у большинства персонажей писателя, такое сознание разрушает личность, приводит к разрыву межличностных связей: «Предельно деформированная личность в итоге остается способной созидать лишь свое собственное одиночество, отчуждение от всех» [2, с. 14]. Этот процесс связывается исследователем с глубинными социальными противоречиями пореформенной России, которые в преломлении отдельной личности «рождают столь сложные переживания и духовные драмы, что даже гамлетовское «быть или не быть» тускнеет рядом с ними» [Там же].

«Усиление сознания» ставит перед героем «Записок» неразрешимую проблему: почему он нуждается в людях, которых сам презирает, почему его тянет в общество, столь ненавистное ему? Составляя записки, за неимением собеседника, герой остро нуждается в общении, в «другом», полемизирует с «вымышленным оппонентом», пытается предвосхитить его оценки и суждения, «показывает свою зависимость от чужого сознания, свою неспособность успокоиться на собственном самоопределении» [1, с. 256]. «Другой» для героя становится отражением его же внутренних противоречий. Парадоксалист так боится оценок со стороны, что «навязывает» свой вариант суждений, подавляя свободу «другого» и, таким образом, «убивает» «другого» в себе, продолжая при этом зависеть от него внутри себя.

Особенно интересна повесть «Записки из подполья» с точки зрения экзистенциальных аспектов («воля», «свобода», «одиночество», «отчаяние», «воля к власти», «бунт», «отчуждение» и др.). Именно в этом произведении сосредоточены экзистенциально-философские идеи, нашедших свое развитие в последующих произведениях Ф. М. Достоевского.

Экзистенциал «бунт» у «подпольного» героя порожден внутренними противоречиями. Он не принимает существующего миропорядка и «нормального» по общепринятым понятиям человека. «Итак, да здравствует подполье! − восклицает он. − Я хоть и сказал, что завидую нормальному человеку до последней желчи, но на таких условиях, в каких я вижу его, не хочу им быть (хотя все-таки не перестану ему завидовать. Нет, нет, подполье во всяком случае выгоднее!)» [6, с. 479]. Однако сам далее признается: «Вру, потому что сам знаю, как дважды два, что вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду! К черту подполье!» [Там же].

Бунт героя «подполья» имеет также социально-философский характер. Парадоксалист опровергает просветительские концепции личности, выступает против «абсолютизации естественнонаучных методов» при определении законов человеческого бытия, принятых в позитивизме и получивших развитие в теории «разумного эгоизма» Н. Г. Чернышевского. «Прочтите «Записки из подполья», − пишет Райнхард Лаут, − как страстно и убедительно опровергает Достоевский претензии на истину позитивистских и механических доктрин, отрицающих свободу личности» [13, с. 6]. Цивилизация, по мнению «подпольного» парадоксалиста, не сделала человека лучше, не «смягчила» его, а выработала лишь «многосторонность ощущений», из-за которой человечество может прийти к тому, что «отыщет в крови наслаждение». Возражая современным теориям, которые утверждают, что необходимо лишь открыть и задействовать «нужные законы природы», по которым можно будет с математической точностью «рассчитать» все человеческие поступки, парадоксалист утверждает, что ни наука, ни разум не способны изменить натуру человека. Даже если человечество установит всеобщую гармонию, выстроит «хрустальные дворцы» (по Чернышевскому) и будет соблюдать установленные правила, всегда найдется некто, который захочет «по своей глупой воле пожить»: «Человеку надо − одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела» [6, с. 470]. В этом ярко проявляется экзистенциал «свобода» − один из ключевых в повести Ф. М. Достоевского.

Для «подпольного парадоксалиста» свобода – это «возможность быть человеком, личностью, способ борьбы с «дважды два – четыре», со «стеной» − образами непреложных фатальных обстоятельств, обессмысливающих свободу законов» [11, с. 337]. Райнхард Лаут также видит в повести реализацию экзистенциала «воля», посредствам которой осмысливается проблема жизненного пути человека. Основой поведения «подпольного» героя является «жажда свободы». Герой раскрывает перед читателем с «исповедальной «безграничной» откровенностью» размышления о свободе личности, о праве сделать выбор, пусть даже далекий от «полезного и разумного»: «Есть один только случай, … когда человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного» [6, с. 472]. Противореча здравому смыслу, герой старается сохранить «самое главное и самое дорогое», то есть личность и индивидуальность, во имя анархической свободы бунтует против разумного и рационального. Человек, заключает «подпольный парадоксалист», без собственных желаний, собственной воли и «хотений» – это уже не человек, а «штифтик в органном вале». «Так что же тогда во мне свободного-то останется!» − восклицает он. При этом, оспаривая Платона, «подпольный парадоксалист» считает, что самым лучшим определением человека является следующее: «Существо на двух ногах и неблагодарное» [Там же]. Таким образом, в «Записках из подполья» представлена «формула полной свободы», реализовано стремление оставаться самим собой, несмотря ни на какие обстоятельства, общественные и социальные концепции.

Экзистенциал «одиночество» у парадоксалиста выявляется не так, как у «сверхчеловеков» Ставрогина, Раскольникова, Карамазова. Их не беспокоит мнение общества, их отчуждение – осознанное. «Подпольный» же герой не просто зависит от общества, он «сорок лет» переживает свою изоляцию, не может избавиться от ощущения, что все смеются над его внешностью, «енотовым воротником», манерами, боится осмеяния «литературного языка». Цель одиночки Раскольникова – доказать самому себе свое «право», а «подпольный» герой ждет одобрения общества («от нахала маркера до последнего протухлого и угреватого чиновничишки»). Его одиночество сродни изгнанию.

Одиночество «подпольного» героя также связано с экзистенциалами «страх» и «отчуждение». Выбирая «сознательное сложа-руки-сиденье», он испытывает «экзистенциальный страх» перед сближением, перед внешним миром, боится покинуть свой «угол». Герой «мнителен и обидчив, как горбун или карлик» и одновременно утверждает: «Я постоянно считал себя умнее всех, которые меня окружают» [Там же, с. 457]. Окружающие не оправдывают «притязаний на исключительность», отказываются играть по его правилам или не разделяют представления о жизни, которые он считает единственно верными. Не нашедшему ожидаемого отклика «подпольному» герою, будто «мыши», «остается махнуть на все своей лапкой и … постыдно проскользнуть в свою щелочку», чтобы потом «сорок лет сряду … припоминать до последних, самых постыдных подробностей свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности еще постыднейшие» [Там же, с. 458–459]. Долгие часы одиночества и самокопания приносят порой неожиданные плоды: «наполеоновская идея рождается в подполье» [15, с. 57].

«Самоизоляция – это гроб, смерть; народ – это воздух, жизнь», − пишет Р. Г. Назиров [Там же, с. 13]. Экзистенциал «смерть» в подполье раскрывается через стремление героя укрыться, отгородить, спрятать себя от всех в «угол», в «нору», в «футляр» (по Чехову), т. е. практически в гроб. Действительно, «подполье» чисто семантически противопоставлено «верхней» жизни, так же как «смерть» ассоциируется с глубиной, замкнутым пространством. Однако при этом «подполье», как уже было сказано, предполагает возможность выхода. Таким образом, «смерть» «подпольного героя − это его выбор, его отстранение (пусть и временное) от «живого» мира, его «сознательное погребение самого себя заживо с горя, в подполье на сорок лет» [6, с. 459].

В. Г. Одиноков связывает тип «подпольного» и тип «мечтателя», считая их «общей покрывающей точкой» системы центральных образов писателя, рассматривает их «во внутренней диалектической связи», подчиненной авторскому стремлению создать «универсальную» личность [16, с. 7]. Именно эти образы, возникнув в самом начале творчества Ф. М. Достоевского в виде конкретных персонажей, постепенно обрели «сверхтипичность», характеризующую не общий образ-характер, а систему образов. Исследователь приводит слова Ф. М. Достоевского из записок 1872–1875 гг.: «Подпольный человек есть главный человек в русском мире. Всех более писателей говорил о нем я, хотя говорили и другие, ибо не могли не заметить» [Там же, с. 15]. По мнению В. Г. Одинокова, «подпольный» герой происходит из «мечтателя», а далее трансформируется в «великого грешника». В «Легенде о великом инквизиторе» Христос − символ «чистоты духа „мечтатель”», а «Великий инквизитор» – это „подпольный”», − отмечает исследователь [Там же, с. 142].

Путь от «мечтателя» к «подпольному» проходит Раскольников, который «доводил в моей жизни до крайности» то, что многие «не осмеливались доводить и до половины». «Подполье» Раскольникова – первая ступень будущего бунта: в его отчужденности видится отчаяние, бессилие в борьбе с мировым злом. Его «мечта» становится «социально опасной»; вырвавшись из породившего ее потока конкретного бытия, она начинает сама «организовывать» бытие. В итоге идея Раскольникова «сбросила с себя «бумажные» одежды», мечта «вооружилась топором», что и явилось следствием духовной катастрофы.

Трагедия личности, разворачивающаяся в «Записках из подполья», стала начальным пунктом в эволюции теории «сверхчеловека». К героям подполья отчасти можно отнести русских «скитальцев» Кириллова и Верховенского, однако от «подпольного парадоксалиста» их отделял долгий путь, который выяснил резко отрицательное значение этих типов [Там же, с. 138].

Ф. М. Достоевский утверждал, что «причина подполья» кроется в «уничтожении веры в общие правила». Однако подполье – не столько выражение взглядов Ф. М. Достоевского, сколько наглядное опровержение враждебных писателю идей: развитие образа «подпольного человека» и его философствование организуется Достоевским по способу reductio ad absurdum [15, с. 55]. Выход из подполья, воссоединение с человечеством возможны, по мнению Ф. М. Достоевского, при условии соблюдения извечной заповеди о любви к ближнему. В «Сне смешного человека» писатель приводит практически евангельский тезис: «Главное – люби других как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо» [5, с. 137]. В этой истине – противопоставление доктрине «подполья», которая будет разрабатываться Ф. М. Достоевским во многих последующих произведениях, в том числе в финальном романе «Братья Карамазовы». Эпиграф к роману содержит антитезис идеям «подпольного теоретика»: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода!» [8].

 

ЛИТЕРАТУРА

1. Бахтин, М. М. Проблемы поэтики Достоевского / М. М. Бахтин // Собр. соч.: в 7 т. – Т. 6. – М.: Рус. словари, 2000. – С. 2–505.
2. Бачинин, В. А. Достоевский и Гегель (К проблеме «разорванного сознания») / В. А. Бачинин // Достоевский: материалы и исследования / АН ССР, ИРЛИ; ред. Г. М. Фридлендер. − Л.: Наука, 1978. − Вып. 3. − С. 13−21.
3. Бердяев, Н. А. Миросозерцание Достоевского / Н. А. Бердяев. – М.: Хранитель, 2006. – 256 с.
4. Гагарин, А. С. Экзистенция и экзистенциалы человеческого бытия в современной философской антропологии / А. С. Гагарин // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. − Тамбов: Грамота, 2015. − № 12 (62): в 4 ч. − Ч. II. − C. 70−73. – Режим доступа: http://scjournal.ru/articles/issn_1997-292X_2015_12-2_15.pdf
5. Достоевский, Ф. М. Дневник писателя. 1877. Апрель. Глава вторая. Сон смешного человека / Ф. М. Достоевский // Собр. соч.: в 15 т. − СПб.: Наука, 1995. − Т. 14. − С. 120–138.
6. Достоевский, Ф. М. Записки из подполья / Ф. М. Достоевский // Собр. соч.: в 15 т. − Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1989. − Т. 4. − С. 452–551.
7. Достоевский, Ф. М. Зимние заметки о летних впечатлениях / Ф. М. Достоевский // Собр. соч.: в 15 т. − Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1989. − Т. 4. − С. 388–451.
8. Евангелие от Иоанна. Гл. XII, 24.− Режим доступа: http://www.patriarchia.ru/bible/jn/12/.
9. Кафка, Ф. Нора / Ф. Кафка // Соч.: в 3 т. / пер. с нем. Р. Райт-Ковалевой; коммент. и вступ. ст. Д. Затонского. − М.: Худож. лит.; Харьков: Фолио, 1995. − Т. 2. − С. 86–118.
10. Кийко, Е. И. Комментарии: Ф. М. Достоевский. Записки из подполья / Е. И. Кийко // Достоевский, Ф. М. Собр. соч.: в 15 т.− Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1989. − Т. 4. −
    С. 764–772.
11. Ковырзенкова, Т. В. Трагедия «Подпольной» свободы в повести Ф. М. Достоевского «Записки из подполья» / Т.В. Ковырзенкова // Преподаватель ХХI век. – 2013. − № 2. – С. 336−342. − Режим доступа: https://cyberleninka.ru/article/v/tragediya-podpolnoy-svobody-v-povesti-f-m-dostoevskogo-zapiski-iz-podpolya
12. Конт-Спонвиль, А. Философский словарь / А. Конт-Спонвиль; пер. с фр. Е. В. Головиной. – М.: Этерна, 2012. – 752 с.
13. Лаут, Р. Философия Достоевского в систематическом изложении / Р. Лаут; пер. с нем. И. С. Андреевой; под ред. А. В. Гулыги. − М.: Республика, 1996. − 447 с.
14. Лескова, Е. В. Кафка и Достоевский: «Нора» и «Подполье» как притчеобразующие метафоры / Е. В. Лескова // Вестн. Челяб. гос. ун-та. – 2014. − № 16 (345). Филология. Искусствоведение. − Вып. 91. − С. 69–73.
15. Назиров, Р. Г Творческие принципы Достоевского / Р. Г. Назиров. − Саратов:
    Изд-во Сарат. ун-та, 1982. − 160 с. − Режим доступа: http://nevmenandr.net/scientia/nazirov-book.php
16. Одиноков, В. Г. Типология образов в художественной системе Ф. М. Достоевского / В. Г. Одиноков. − Новосибирск: Наука, 1981. – 146 с.
17. Розанов, В. В. Одна из замечательных идей Достоевского / В. В. Розанов // О писательстве и писателях. Собр. соч. / под общ. ред. А. Н. Николюкина. − М.: Республика, 1995. − С. 487–494.
18. Щенников, Г. К. Достоевский и русский реализм / Г. К. Щенников. − Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1987. − 349, [1] с.

 

 

Ярошевская А. В. «Подполье» как составляющая экзистенциала «одиночество»
в философии и творчестве Ф. М. Достоевского

В статье анализируется феномен «подполье» как составляющая экзистенциала «одиночество» в философии, жизни и творчестве Ф. М. Достоевского. Автор рассматривает данный феномен как особое мироощущение героев, открытие которого стало в дальнейшем основой для различных типологических обобщений в творчестве писателя.

Ключевые слова: философия Ф. М. Достоевского, экзистенциалы в философии Ф. М. Достоевского, экзистенциал «одиночество», феномен «подполье».

 

Yaroshevskaya A. V. “Underground” as a Component of the Existential “Loneliness”
in the Philosophy and Work of Fyodor Dostoevsky

The article analyzes the phenomenon of “underground” as a component of the existential “loneliness” in the philosophy, life and work of Fyodor Dostoevsky. The author considers the phenomenon as a special attitude of the characters, the discovery of which later became the basis for various typological generalizations in the writer’s work.

Key words: Fyodor Dostoevsky philosophy, existentials, the existential “loneliness”, the phenomenon of “underground”.